Как только забрезжит рассвет, я выхожу в городской парк. Утренняя прохлада бодрит и поднимает настроение. Сделаешь несколько глубоких вдохов и выдохов — и ещё неосознанно ощутишь новизну наступающего дня.

 

В это же время выходят и другие жители, чтобы насладиться предутренней свежестью. Сделав небольшую физзарядку, лёгкой трусцой я отправляюсь по доржке, идущей вдоль периметра парка. Почти каждый день в это же время в тенистой кленовой аллее я вижу старика. Он тихо сидит, опустив белую голову, и, наверное, как и я, наслаждается пением птиц. В глубине парка раздаётся громкая своеобразная песнь иволги. С другого конца ей отзывается вторая. Совсем рядом — вяжущий треск сорок. Прыгая по земле, они стрекочут, меняя вроде бы одинаковые, но разные по тональности звуки. «Худу-ду-дут», — распуская перья на голове и шее, тянет свою песнь удод. «Чиви-чиви-чи» — поёт в кустах маленькая птичка. Гортанно кричат грачи, пролетая над верхушками деревьев. Как девственно торжественен и прекрасен рассвет. С востока полились сперва алые, потом красные, затем золотистые потоки молодого горячего света. Всё зашевелилось, проснулось, зашумело, заговорило. Всюду лучистыми алмазами зарделись крупные капли росы, омытые утренней прохладой. Пробежав несколько кругов, я медленно иду домой и снова вижу старика. Не меняя позы, он по-прежнему сидит на том же месте. «Двигаться надо, — кричу ему, подходя поближе, — движение — жизнь!»

 

— Кому она нужна, моя жизнь?

— Ну как кому? Отечеству, людям, детям.

 

— Отечеству моя жизнь была нужна, когда я с автоматом в руках отстаивал его рубежи в лихолетье. А теперь оно нас совершенно забыло. Я инвалид войны второй группы. Упаси бог заболеть, в бесплатных лекарствах отказали совсем, лечат только за наличные, а лекарства стали такие дорогие, что пенсии не хватает. Раньше препараты стоили копейки, а сейчас — сотни, а то и тысячи. Если денег нет, ложись и помирай. Вот, выходит, и отстояли рубежи милого Отечества, непонятно только, для кого. Буквально все, в том числе и наши дети, смотрят на наше поколение, как на обузу, ненужный, отработанный, отживший громоздкий хлам. Кстати, о детях. У меня их трое. Две дочери и сын. Живут все в разных городах. Двое из них занимаются сейчас очень модной профессией — бизнесом.

 

«Ты неправильно нас воспитывал, отец», — кричат без стеснения мне в лицо. Дочерям я ещё прощаю, по недомыслию они говорят. А вот сынку, этому эгоисту с высшим образованием, простить не могу. Этот не будет вести диалог ни с кем, если ему невыгодно. Преуспевающий «новый русский». Живёт в Ростове-на-Дону. Выстроил себе особняк, как-то я приехал к нему в гости без приглашения, сын же всё-таки. Открываю дверь, везде всё сверкает, полы, как зеркало. Снял туфли, глянул на свои носки и мне они показались пыльными. Дай, думаю, сниму. Не ровён час следов наделаю. И только ступил босой ногой, и шагу ещё не сделал, подбегает ко мне сынок и так внушительно: «Куда ты прёшься, батя?» Я и опешил. Стою, и не знаю, куда податься. Забрал туфли с носками — и назад. Да так и переночевал в своей «Оке». Вроде бы и есть сын, и в то же время его нет. На своё 80-летие трижды приглашал. Он не только не приехал, но и телеграммой или телефонным звонком не поздравил. С праздником Великой Победы никогда не поздравляет. Как-то дочка заикнулась, будто сын сказал, что обижается на меня. А вот за что — не могу понять. Нет, как-то вспомнил обо мне, и не потому, что мне тогда было 70 лет, а потому, что нужно было доставлять его товар в торговые точки нашего города и района. Я обрадовался долгожданному общению с сыном, почувствовал прилив сил и с энтузиазмом развозил и разносил его 50-килограммовые мешки по магазинам. Но вот всё продано, деньги отданы хозяину (сыну), и я снова забыт. Высшее образование я помог ему получить, но вот человека из него, видать, не вышло. А вы говорите — дети. Вот они вам во всей красе. Наверное, действительно неправильно я их воспитывал, надо было прививать хамство, а я всё больше — благородство души. Живите честно — спокойно спать будете, говорил им. Когда была жена, их мать, было с кем посоветоваться, поделиться проблемами общения с детьми, радостью и горем. А теперь один. Единственная радость — работа на земле да субботняя банька с парком.

 

Он затих, и тут только я увидел на лацкане его пиджака шестнадцать знаков отличия минувшей войны. Его загорелое мужественное лицо, вдоль и поперёк изрезанное глубокими и мелкими морщинами, натруженные мозолистые руки говорили сами за себя. Такой человек зря хлеб есть не будет. Поэтому невозможно не поверить в правоту сказанных слов, а вот помочь, наверное, никто не сможет.

 

Григорий Трубачёв,

инвалид Отечественной войны.